|
ЕРМАК ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДОНСКАЯ ВОЛЬН
| |
| Murzilka | Дата: Вторник, 05.03.2013, 06:53 | Сообщение # 1 |
 Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1617
Статус: Offline
| Евгений ФЕДОРОВ
ЕРМАК
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДОНСКАЯ ВОЛЬНИЦА
1
За тульскими засеками, за порубежными рязанскими городками-острожками
простиралось безграничное Дикое Поле. На юг до Азовского моря и Каспия,
между низовьями Днепра и Волги, от каменных гряд Запорожья и до дебрей
прикубанских раскинулись нетронутые рукой человека ковыльные степи. Ни
городов, ни сел, ни пашен, - маячат в синем жарком мареве только одинокие
высокие курганы да безглазые каменные бабы на них. Кружат над привольем с
клекотом орлы, по голубому небу плывут серебристые облака. По равнине
гуляет ветер и зеленой волной клонит травы.
В этих пустынных просторах бродили отдельные татарские и ногайские
орды, изредка проходили купеческие караваны, пробираясь к торговым
городам. А на Дону и при Днепре глубоко пустили крепкий корень казаки.
Жили и умирали они среди бесконечных военных тревог, бились с крымскими
татарами, турками и всякой поганью, пробиравшейся грабить Русь.
По верхнему Дону, Медведице, Бузулуку и их притокам шумели густые и
тенистые леса. Водились в них медведи, волки, лисицы, туры, олени и дикие
козы. В прохладных голубых водах рек нерестовали аршинные стерляди,
саженные осетры и другая ценная красная рыба.
Сюда, на Дон, на широкое и дикое поле бежали с Руси смелые и
мужественные люди. Уходили холопы от жестокого боярина, бежали крестьяне,
оставив свои домы и "жеребья" "впусте", убоясь страшных побоев и
истязаний, спасаясь от хлебного неурода и голода. Немало было утеклецов с
каторги, из острогов, из тюрем, - уносили беглые свои "животы" от
пыточного застенка.
Тяжело жилось русским людям при царе Иване Васильевиче Грозном. Не
любили бояре, дьяки и приказные правдивого слова. За него простолюдину
можно было поплатиться жизнью. Все, кому невыносим стал гнет, кому
хотелось воли, уходили туда, где требовались только удалая голова да
верность своей клятве. Каждую весну и лето пробиралась бродячая Русь в
низовые донские городки и казачьи станицы. Шли на Дон, минуя засеки,
острожки, воинские дозоры, пробираясь целиной, без дорог, разутые и
раздетые, подпираясь дубинами да кольями. Путь-дорога была безопасна
только ночью, а днем хоронились от разъездов служилых казаков в лесных
трущобах, диких степных балках и водороинах.
Миновав все преграды, беглые селились вместе с казаками, и так же,
как они, крепких домов не строили, землю почти не пахали, хлеба сеяли
мало, а больше жили добычей, которую брали в бою у татар и турок. Добывали
они себе в лихих схватках, оберегая русские рубежи, и коней, и доброе
оружие, и шелка, и камни-самоцветы, и золото. А были и такие, которые шли
ради мести на крымского татарина: у кого наездники-ордынцы увели в Дикое
Поле мать или невесту, у другого убили отца или брата. И они шли выручать
пленных, а если не стало их, пролить кровь насильника или, в свою очередь,
захватить невольника-ясыря...
В теплую летнюю ночь над Доном у костра сидели четыре станичника,
оберегая табуны от ногайских воров. Кругом - непроглядная сине-черная
тьма, над головой - густо усыпанное яркими звездами небо. Под кручами
текла невидимая река. Со степи тянуло запахом цветущих трав, подувал
ветерок. В глубокой тишине уснувшей степи не слышалось ни звука. Но вот,
нарушая ночной покой, в черной мгле послышался дробный топот коня.
- Невесть кто скачет! - нахмурился низенький, проворный малый с
цыганской бородкой и, схватив ложку, зачерпнул и попробовал ухи. - Ох,
братцы, до чего ж вкусна!...
Казаки не слушали его, насторожились. Топот все ближе, все чаще.
Широкоплечий высокий казак Полетай вскочил, потянулся, расправил
руки. Кулачища у него по пуду.
- И куда прет, нечистая сила! Табун напугает, леший! - он
прислушался. - Нет, не ногаец это скачет, тот змеей проползет; по всему
чую, наш россейский торопится...
Только сказал, и в озаренный круг въехал коренастый всадник на резвом
коньке. Полетай быстро оценил бегунка: "Огонь! Вынослив, - степных кровей
скакун!".
Приезжий соскочил с коня, бросил поводья и подошел к огню.
- Мир на стану! Здорово, соколики! - учтиво поклонился он
станичникам.
Черноглазый малый, с серьгой в ухе, схватил сук и по-хозяйски
поворошил в костре. Золотыми пчелками взметнулись искры, вспыхнуло пламя и
осветило незнакомца с ног до головы.
"Молодец Брязга!" - одобрил догадку товарища Полетай и стал
разглядывать незваного гостя. Был тот широкоплеч, коренаст, глаза жгучие,
мягкая темная бородка в кольцах. На вид приезжему выходило лет тридцать с
небольшим. Держался он независимо, смело.
- Здорово, соколики! - приятным голосом повторил незнакомец.
- Коли ты русский человек и с добром пожаловал, милости просим! -
ответили сидящие у костра, все еще удивленные появлением гостя.
- Перекреститься, не лихой человек. Дону кланяюсь! - незнакомец
скинул шапку и снова поклонился.
Заметил Полетай, что у прибывшего густые темные кудри. "Ишь, леший,
красив мужик!" - похвалил он мысленно и позвал:
- Коли так, садись к вареву, товарищ будешь!
- Спасибо на привете! - ответил гость и сел рядом со станичниками. С
минуту помолчали, настороженно разглядывая друг друга. Озаренное теплым
светом лицо полуночника было приятно, мужественно.
- Из какого же ты царства-государства? - весело спросил его Брязга и
прищурил лукавые глаза.
- Из тридесятого царства, от царя Балабона, из деревни "Не переведись
горе"! - загадкой ответил гость.
- Издалече прискакал, родимый! - усмехнулся Полетай, оценив умение
незнакомца держать тайну про себя.
- Ну, а ты откуда? - обратился приезжий к Брязге.
Казак тряхнул серебристой серьгой и отозвался весело:
- А я из-под дуба, из-под вяза, с донского лягушачьего царства!
- Ага! - добродушно улыбнулся гость. - Выходит, это близко отселева.
Хорошо! Много недель скакал, а все же достиг вольного края.
- Да кто же ты? - продолжал допрашивать Брязга.
Приезжий весело засмеялся - сверкнули ровные белые зубы.
- Не боярин я и не ярыжка, не вор-ворющий, не целовальник и не бабий
охальник! - шутливо ответил он. - Бурлаком жил, "гусаком" в лямке ходил,
прошел по волжскому да по камскому бечевникам, все тальники да кусты
облазил в семи водах купался. Довелось и воином быть, врага-супостата
насмерть бить, а каких кровей - объявлюсь: под сохой рожен, под телегой
повит, под бороной дождем крещен, а помазан помазком со сковороды. Эвось,
какого я роду-племени!
- Вот видишь, я сразу сгадал! - также шутливо отозвался Брязга. - По
речам твоим узнал, что ты по тетке Татьяне наш двоюродный Яков.
- Ага, самая что ни на есть близкая родня вам! - засмеялся гость, а
за ним загрохотали казаки.
Только пожилой, диковатого вида казак Степан строго посмотрел на
гостя.
- Погоди в родню к станичникам лезть! Не с казаками тебе тягаться,
жидок сермяжник! - вызывающе сказал он.
- Э, соколик, сермяжники Русь хлебом кормят, соль у Строганова
добывают! - добродушно ответил наезжий. - Эх, казак, не хвались силой
прежде времени!
- А я и не хвалюсь! - поднимаясь от костра, усмехнулся Степан. - Коли
смелым назвался, попытай нашу силу! - он вызывающе разглядывал беглого.
Никто не вмешался во внезапно вспыхнувшую перепалку. Интересно было,
как поведет себя гость. Степан, обутый в тяжелые подкованные сапоги, в
длинной расстегнутой рубахе, надвигался на приезжего. Решительный вид
казака не испугал молодца. Он проворно скинул кафтан, отбросил пояс с
ножом и сказал станичнику:
- Ну что ж, раз так, попытаем казачьего духа!
Степанка орлом налетел на молодца. Наезжий устоял и жилистыми руками
проворно облапил противника.
- Поостерегись, казак! - деловито предупредил он.
Брязга вьюном завертелся подле противников. Он загорелся весь и со
страстью выкрикнул Степану:
- Левшой напри, левшой! Колыхни круче! Э-эх, проморгал...
Молодец мертвой хваткой прижал Степанку к груди, и не успел тот и
охнуть, как лежал уже на земле.
- Во-от это да-а! - в удивлении раскрыл рот Полетай. - Враз положил,
а Степанка у нас не последний станичник.
Разглаживая золотистые усы, Полетай обошел вокруг гостя.
- Как звать? - строго спросил он победителя.
- Звали Ермилом, Ермишкой, а на Волге-реке больше кликали Ермаком! -
отозвался наезжий и полой рубахи вытер пот.
- Ермак - артельное имя! - одобрил казак. - Ну, сокол, не обижайся,
раз так вышло, придется и мне с тобой потягаться за станичную честь.
- Коль обычай таков, попытай! - ровно ответил Ермак.
Брязга бесом вертелся, не мог угомониться; потирая руки, он
подзадоривал бойцов.
- Ты не бойся, не пугайся, Петро, не убьет Ермишка! - подбадривал он
Полетая. - Только гляди, не ровен час, полетишь в небо... Эх, сошлись! Эх,
схватились.
Казак стал против Ермака, и оба, разглядывая друг друга, примерялись
силами.
- Давай, что ли? - сказал Полетай и схватился с противником.
Станичник напряг все силы, чтобы смаху грянуть смельчака на землю, но тот,
словно клещами, стиснул его и поднял на воздух.
- Клади бережно, чтобы дух часом не вышибить! - со смехом закричал
Брязга.
Но Полетай оказался добрым дубком - как ни клонило его к земле, а все
на ноги становился.
- Вот эт-та леш-ш-ий! - похвалил Полетая Степанка. - Крепкий казачий
корень! Не вывернешь!
- Посмотрим! - отозвался Ермак и, с силой рванув станичника, положил
его на спину.
- Ого, вот бесов сын! - пронеслось удивленно меж казаками. - Такой и
впрямь гож в товариство.
Побежденный встал, отряхнулся и незлобливо подошел к Ермаку.
- Ну, сокол, давай поцелуемся! Люблю таких! - он обнял победителя и
похвалил: - Ровни меж нами тебе нет.
- Постой, станичники, погоди, если так, - всем скопом на вожжах
потягаться! - предложил Брязга.
- Давай! - вмешался до сих пор упорно молчавший казак Дударек,
маленький, но жилистый, и хороший наездник. - Любо, браты, потягаться с
таким молодцом.
- Любо, ой, любо! - закричали казаки, и Брязга проворно достал
ременные вожжи.
- А ну, станичники, действуй! - протянул он концы Ермаку и Полетаю.
За казаком уцепились еще трое. Изготовились, крепко уперлись ногами в
землю.
- Дружно, браты, дружно! - закричал призывно Дударек. - Не стянуть
нас супостату с донской степи, со приволья! - и он затянул широким плавным
голосом:
Да вздунай-най ду-на-на, взду-най Дунай!
Ермак перекинул ременные вожжи через плечо и в ответ крикнул:
- Раз, два, зачинай. Тащи, вытаскивай! - подзадоривая, он изо всех
сил натужился. На его загорелом лбу вздулись синие жилки, выступил пот.
Минутку-другую ременные вожжи дрожали, как струна. Все притихли.
- Врешь, животов твоих нехватит! - сердито выкрикнул Степанка.
По степи пробежал ветерок, вздул пламя костра, стало светлее. И
Полетай заметил, как его ноги, обутые в мягкие кожаные ичиги,
медленно-медленно поползли вперед.
- Стой, стой, ты куда же, леший! - заорал Брязга и тоже, вслед за
товарищем, заскользил вперед. - Эхх!..
Ермак всем телом навалился на вожжи и рванул с такой силой, что двое,
взрывая ногами землю, потянулись за ним, а Дударек и Степанка с гоготом
упали.
- Оборони, господи, глядите, добрые станичники, экова мерина родила
мать!
- Ну, сокол, потешил! Твоя сила взяла! - сконфуженно сказал Полетай.
- Сворачивай в нашу станицу: с таким и на татар, и на ногаев, и на турок,
и на край света не страшно идти! Айда к тагану, да ложку ему живей, браты!
И в самом деле, приспела пора хлебать уху: она булькала, кипела в
большом чугунном казане и переливалась через край на раскаленные угли.
Ермак расседлал коня, снял и сложил переметные сумы, умылся и уселся
на казачий круг.
Влажный и знобкий холодок - предвестник утра - потянул с Дона. Тысячи
разнообразных звуков внезапно рождались среди тишины в кустах, камышах, на
воде: то утка сонная крякнет, то зверушка пропищит, то в табуне жеребец
заржет, то внезапно треснет полешко в костре и, взметнув к небу искры,
снова горит ровным пламенем.
Усердно хлебали уху из общего котла. Брязга поднял голову и
внимательно поглядел на семизвездье Большой Медведицы.
- Поди уж за полночь, пора спать! - лениво сказал он, отложив ложку.
- И то пора, - согласился Степанка и предложил Ермаку: - Ты ложись у
огнища, а завтра ко мне в курень жалуй!
Почувствовал Ермак, что станичник поверил ему.
C уважением Некий Tomsik aka Мурзилка
А у вас есть ручка за 2.50?
|
| |
| |
| Murzilka | Дата: Вторник, 05.03.2013, 06:54 | Сообщение # 2 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1617
Статус: Offline
| Улеглись у костра, который, как огненный куст, покачиваясь от
ветерка, озарял окрестность. Приятно попахивало дымком. Ласковым покоем и
умиротворением дышала степь. Ермак растянулся на ворохе свежей травы и
смотрел в глубину звездного неба. Беспокойные думы постепенно овладели им:
"Вот он добрался-таки до вольного края и сейчас лежит среди незнакомых
людей. И куда только занесет его судьба? Пустит ли он корни на новом
месте, на славном Дону, среди казачества, или его, как сухой быльник,
перекати-поле, понесет невесть куда, на край света, и сгинет он в злую
непогодь?"
Долго лежал он не смыкая глаз. Над Доном уже заколебался сизый туман
и на землю упала густая роса, когда он, подложив под голову седло, крепко
уснул.
Утром, на золотой заре, казак Степанка повел гостя в свой курень.
Пришлый шел молчаливо, с любопытством поглядывая кругом, за ним брел
оседланный послушный конь его с притороченными переметными сумами. Минули
осыпавшийся земляной вал, оставили позади ров, вот высокий плетень, а
вдали караульная вышка с кровлей из камыша. По скрипучим доскам ходит
часовой. По сторонам разбросанные в зелени избенки да землянки, как
сурковые норы. Ермак вхдохнул и подумал: "Эх, живут легко, просто, не
держатся за землю!"
Пересекли густые заросли полыни, а станицы, какой ее желал увидеть
Ермак, все не было.
- Где же она? - спросил он.
Казак улыбнулся и обвел рукой кругом:
- Да вот же она - станица Качалинская. Гляди!
Из бурьянов поднимались сизые струйки дымков, доносился глухой гомон.
- В землянках живем. Для чего домы? Казаку лишь бы добрый конь,
острая сабелька да степь широкая, ковыльная, - вот и все!
Степан свернул вправо: в зеленой чаще старых осокорей - калитка, за
ней вросшая в землю избушка.
- Вот и курень! - гостеприимно оповестил хозяин.
Ермак поднял глаза: под солнцем, у цветущей яблоньки, стояла девушка,
смуглая, тонкая, с горячим румянцем на щеках, и пристально глядела на
него. Гость увидел черные знойные глаза, и внезапное волнение овладело им.
- Кто это у тебя: дочь или женка? - пересохшим голосом спросил он
казака.
Степан потемнел, скинул баранью шапку, и на лбу у него обозначился
глубокий шрам от турецкого ятагана. Показывая на багровый рубец, волнуясь,
сказал:
- Из-за нее помечен. В бою добыл ясырку. А кто она - дочь или женка,
и сам не знаю. - Много тоски и горечи прозвучало в его голосе.
Ермак сдержанно улыбнулся и спросил:
- Как же ты не знаешь, кто она тебе? Не пойму!
Если бы гость не отошел в сторону и не занялся конем и укладками, то
увидел бы, как диковато переглянулись Степан и девка и как станичник
заволновался.
Не смея поднять глаза на девку, Ермак спросил ее имя. Стройная,
упругой походкой она прошла по избе и не отозвалась, за нее ответил
Степан:
- Уляшей звать. Как звали ранее - быльем поросло. Взял двоих: татарку
Сулиму и девку. Везла басурманка черноволосую в Кафу, к турецкому паше.
Эх, что и говорить...
Гость украдкой взглянул на ясырку. Девушка была хороша. Бронзовая шея
точеная и сама гибка, как лоза, а губы красные и жадные. Опять встретился
с нею взглядом и не мог отвести глаз. Сидел, словно оглушенный, и голос
Степана доносился до него, как затихающий звон:
- Уходили мы к морю пошарпать татарские да ногайские улусы. Трудный
был путь. Кровью мы, станичники, добывали каждый глоток воды в скрытых
колодцах, на перепутьях били турок. И вот на берегу, где шумели набегавшие
волны да кричали чайки, у камышей настигли янычар - везли Сулейману дар от
крымского Гирея. Грудь с грудью бились, порубали янычар, и наших легло
немало. Стали дуван дуванить, и выпали мне старая ясырка Сулима да
девушка, по обличью цыганка. Сущий волчонок, искусала всего, пока на коня
посадил... Одинок я был, а тут привез в курень сразу двух. Только Сулима
недолго прожила, сгасла как свеча, и оставила мне сироту - горе мое...
Степан смолк, опустил на грудь заметно поседевшую голову.
- Чем же она тебе в напасть? - спросил Ермак.
- Да взгляни на меня. Кто я? Старик, утекла моя жизнь, как вода на
Дону, укатали сивку крутые горы...
Тут Уляша тихо подошла к старому казаку, склонилась к нему на плечо и
тонкой смуглой рукой огладила его нечесанные волосы:
- Тату, не сказывай так. Никуда я не уйду от тебя. Жаль, ой жаль
тебя! - на глазах ее свернули слезы.
"Что за наваждение, никак она опять глядит на меня?" - подумал Ермак.
И в самом деле, смуглянка не сводила блестевших глаз с приезжего, а сама
все теснее прижималась к плечу Степана, разглаживая его вихрастые волосы.
- Добрый ты мой! Тату ты мой, и мати моя, и братику и сестрицы, - все
ты мне! - ласкала она казака.
Сидел Ермак расслабленный и под ее тайным взором чувствовал себя
нехорошо, нечестно...
Оставался он в курене Степана неделю.
Станичник сказал ему:
- Ну, Ермак, бери, коли есть что, идем до атамана! Надо свой курень
ладить, а без атамановой воли - не смей!
Гость порылся в переметной суме, добыл заветный узелок и ответил
Степану:
- Веди!
Привел его станичник к доброй рубленой избе с высоким крыльцом.
- Атаманов двор? - спросил Ермак и смело шагнул на тесовые ступеньки.
Распахнул двери.
В светлой горнице на скамье, крытой ковром, сидел станичный атаман
Андрей Бзыга. Толст, пузат, словно турсук, налитый салом. Наглыми глазами
он уставился в дружков.
- Кого привел? - хрипло, с одышкой спросил атаман.
- Рассейский бедун Дону поклониться прибыл, в станицу захотел
попасть, - с поклоном пояснил Степан и взглянул на дружка.
Ермак развязал узелок, вынул кусок алого бархата, развернув, взмахнул
им, - красным полымем озарилась горница.
"Хорош бархат! - про себя одобрил Бзыга и перевел взор на прибылого.
- Видный, кудрявый и ухваткой взял", - по душе пришелся атаману. Переведя
взор на рытый малиновый бархат, Бзыга снисходительно сказал Ермаку:
- Что же, дозволяю. Строй свой курень на донской земле. А ты, Степка,
на майдан его приведи!
Вышли из светлого дома, поугрюмел Ермак. Удивился он толщине и
лихоимству Бзыги.
- Ишь, насосался как! Хорошее же на Дону братство! - с насмешкой
вымолвил он. На это Степанка хмуро ответил:
- Было братство да сплыло. И тут от чужого добра жиреть стали
богатеи. - Замолчал казак, и оба, притихшие, вернулись в курень...
Напротив, на бугре над самым Доном, Ермак рыл землянку, песни пел, а
Уляша не выходила из головы. Совестно было Ермаку перед товарищем.
Степанка хоть и мрачный на вид человек, а отнесся к нему душевно, подарил
ему кривую синеватую саблю. Казак торжественно поднес ее к губам и
поцеловал булат:
- Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товариществе! Меч дарю
неоценимый, у турка добыл - индийский хорасан. Век не притупится, рубись
от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!
- Буду верен лыцарству! - пообещал Ермак и, опустив глаза в землю,
подумал: "Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?".
На ранней заре ушел казак ладить свой курень. Ветер приносил со
степи, над которой простерлось глубокое, синее, без единого облачка небо,
ароматные запахи трав. Парило. Тишина... И только по черному пыльному
шляху скрипела мажара, запряженная волами, - старый чубатый казак
возвращался с дальней заимки.
В полдень Ермак разогнул спину, воткнул заступ в землю. Внезапно
перед ним выросла тонкая, вся дышащая зноем Уляша. Она стояла у куста
шиповника и, упершись в бока, улыбалась. Сверкали ее ровные белые зубы, а
в глазах полыхало угарное пламя. У Ермака занялось, заныло сердце.
- Ты что, зачем пришла? - пересохшими от волнения губами спросил он.
Блеснули черные молодые глаза. Уляша сильно потянулась и, жмурясь,
сказала:
- По тебе соскучилась...
Ермак хрипло засмеялся:
- Почто чудишь надо мной?
- Потянуло сюда...
Она перевела дыханье и тихонько засмеялась.
- И воды студеной принесла тебе, казак. Испей! - Уляша нагнулась к
терновнику и подняла отпотевший жбан.
Ермак сгреб обеими руками жбан и большими глотками стал жадно пить.
От ледяной воды ломило зубы.
Уляша не сводила пристального взгляда с Ермака. Он напился и опять
уставился в ее зовущие глаза. Околдовала его полонянка, казак шагнул к ней
и, протянув жилистые руки, схватил девку, прижал к груди. Уляша застонала,
затрепетала вся в крепких руках.
- Любый ты мой, желанненький, - зашептала она, - обними покрепче,
пора моя пришла!
"А Степанка?" - хотел спросить ее Ермак и не спросил - почувствовал,
что уже сорвался в пропасть. "Эх, чему быть, того не миновать!" -
мелькнуло у него в голове, и он еще крепче обнял гибкое девичье тело.
Каждый день, пока Ермак строил свой немудреный курень, Уляша прибегал
к нему, подолгу сидела, и все ласково с жаром упрашивала:
- Возьми меня, уведи от Степана: засохну я без любви. Самая пора
теперь, гляди, какая весна кругом...
И забыл Ермак все на свете, - на седьмой день увел он Уляшу в свой
отстроенный курень, в котором на видном месте, в красном углу, повесил
подаренную Степаном булатную саблю.
- Вот и дружбе конец! - печально вымолвил он.
Уляша села на скамью, повела черными горячими глазами и сказала:
- Любовь, желанный мой, краше всего на свете...
Она протянула тонкие руки, и Ермак послушно склонился к ней.
Однако Степанка не порушил дружбу. Печальный и горький он пришел в
курень Ермака, поклонился молодым:
- Что поделаешь, - сказал он. - Молодое тянется к молодому. Против
этого не поспоришь, казак. Любовь! - станичник уронил голову. - Если
крепкая ваша любовь, то и ладно, живите с богом! Вишь вон пора какая! - он
показал на степь, на синие воды Дона, - весна в разгаре, пришел радостный
день...
Весна и в самом деле шла веселой хозяйкой по степи, разбрасывая
цветень. Ковыль бежал вдаль к горизонту, склоняясь под теплым ветром.
Озабоченно хлопотали птицы, а ветлы над рекой радостно шумели мягкой
листвой.
Уляша поднялась навстречу Степану, обняла его и поцеловала:
- Спасибо тебе, тату мой родненький, за доброе слово!
На ресницах Степана блеснула слеза: жалко ему было терять полонянку.
- Эх, старость, старость! - сокрушенно вздохнул он. - Кость гнется,
волос сивеет... Отшумело, знать, мое дорогое время. Ну, Уляша, твоя жизнь
- твоя и дорога! - он притянул к себе девку и благословил: - На долю, на
счастье! Гляди, Ермак, пуще глаза береги ее!
Так и ушел Степанка, унеся с собою печаль и укоры. А Уляша как бы и
недовольна осталась мирным расставанием: не поспорили, не подрались из-за
нее казаки. Свела на переносье густые черные брови и, сердито посмотрев
вслед Степану, сказала:
- Старый черт! Молиться бы тебе, а не девку миловать...
Петро Полетай, бравый казак с русым чубом, дружок Ермака, вышел к
станичной избе и, кидая вверх шапку, закричал зазывно:
- Атаманы-молодцы, станичники, послушайте меня. На басурман
поохотиться, зипуны добывать! На майдан, товариство!
На крики сошлись станичники, одни кидали вверх шапки, а другие
подзадоривали:
- Любо, казаки, любо! Погладить пора путь-дорожку!
- За нами не станет, - весело откликнулся Полетай, - только клич
атамана, зови есаула, - от прибылого присягу принимать, да в поход за
зипунами!
Станицы и не видно, вся потонула в зарослях да в быльняке, а казаков
набралось много. Зашумели, загомонили станичники. Ермаку дивно глядеть на
бесшабашный и пестро одетый народ: кто в рваном кафтанишке, на ногах
скрипят лапти, - совсем рассейский сермяжник, - но сам черт ему не сват -
так лихо, набекрень, у него заломлена шапка, на поясе чудо-краса -
черкесская булатная сабля, а за спиной тугой саадак-лук [саадак - лук в
чехле и колчан со стрелами] со стрелами в колчане, а кто - в малиновых
бархатных кафтанах и татарских сапожках. Толстый станичник с озорными
глазами хлопнул казака в лаптях по плечу:
- Пойдем выпьем, друг!
- А на что пить? - ответил лапотник, - видишь, сапоги целовальнику
пошли!
- А мои на что? - засмеялся толстый и притопнул татарским сапожком,
густо расшитым серебром. - Гуляй, казак!
Между тем топа уже кричала, волновалась, и у всех оружие: и турецкие
в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, и
янычарские ятаганы, и пищали, изукрашенные золотой насечкой, и фузеи, -
кто что добыл в бою, тем и богат.
Тут был и поп с лисьей острой мордочкой и мочальной бороденкой.
Крупный пот выступил на его темном лице и смуглой лысине. Льстивым
голоском он лебезил перед казаками:
- Куда, чада, собрались? В кружало надо бы...
Гул повис над площадью. Ермаку все внове, занимательно. Он тронул
Полетая за локоть и спросил:
- А попик откуда брался? Не ладаном, а хмельным от него несет.
- Попик наш. Беглый из Рассеи. Обличен он в любовном воровстве, чужую
попадью с пути-дороги сбил, за то и осудили в монастырь. А сей блудодей
соскучился и в бега... Так до нас и добрел... А нам - что поп, что дьякон,
одна бадья дегтю...
На крылечке показался атаман Бзыга в бархатном полукафтане, на боку
кривая сабелька. Глаза, хитрые, быстрые, обежали толпу.
- Тихо, атаман будет слово молвить! - прокричал кто-то зычно, и сразу
все смолкло.
Атаман с булавой в руке прошел на середину круга, за ним важно
выступали есаулы. Бзыга низко поклонился казацкому братству,
перекрестился, а за ним степенно поклонились есаулы, сначала самому
атаману, а потом народу.
- О чем, казаки-молодцы, задумали? Аль в поход идти, аль дело какое
приспело? - густой октавой спросил атаман.
- За зипунами дозволь нам отбыть! Соскучили мы и оскудели.
- Кто просит? - деловито спросил атаман.
- Полусотня, - смело выступил вперед Полетай.
- Что, казаки, пустим молодцов? Любо ли вам потревожить татаришек?
- Любо, ой любо! - в один голос отозвались на площади.
- Быть поиску! - рассудил атаман. - А еще что?
Петро вытолкнул вперед Ермака. Смутившийся, неловкий, переваливаясь,
он вошел в круг. Атаман внимательно взглянул на прибылого и окрикнул:
- Что скажешь, рассейский?
- Кланяюсь тихому Дону и доброму товариству, примите в лыцарство! -
Ермак низко поклонился казачьему кругу. Стоял он среди вольных людей
крепышом, немного сбычив голову. На нем камчатная красная рубаха и широкие
татарские шаровары, сапоги сафьяновые, а на поясе сабелька. Взглянув на
нее атаман, признал булатную:
- Побратим со Степаном стал?
- Другом на всю жизнь! - твердо отозвался Ермак.
- Добро! - похвалил атаман. - Степанка - казак отменный, храбрый! Как
станичники, решим? Любо ли?
- Любо, любо! Только дорожку гладить ему! - закричали озорные казаки.
Ермак чинно поклонился и неторопливо сказал:
- Бочку меду самого крепкого ставлю.
- Любо, любо!
- Есть ли еще чего? - громко выкрикнул атаман.
- И еще есть, - твердо сказал Ермак и, оборотясь к толпе, глазами
нашарил Уляшу, подмигнул ей. Вышла в казачий круг полонянка, как тополь
стройная, походкой степенная. На смуглом лице яркий румянец. Глаза
светились горячими огнями. Атаман и казаки залюбовались девкой.
- Хороша, орлица! - похвалил атаман. - Ну, кланяйся честному народу
да молись богу! Как звать?
Ермак выступил вперед и, возбужденный радостью, объявил:
- Уляшей, Ульяницей зовут.
- Хорошее имячко, - одобрил стоявший рядом бородатый станичник. -
Пусть молится.
Полонянка растерянно оглянулась и опустила глаза.
- Черкеска или татарка, аль, может, и совсем цыганка, где ей молитвы
наши знать! Молись, горячая, своему богу! - закричали в толпе. Но Уляша и
своему богу не умела молиться. Вслед за Ермаком она помахала рукой, делая
неуверенно крестное знамение, поклонилась своему будущему хозяину, как
учили ее соседки.
Прикрепления:
_-.zip
(784.0 Kb)
C уважением Некий Tomsik aka Мурзилка
А у вас есть ручка за 2.50?
|
| |
| |
| Murzilka | Дата: Вторник, 05.03.2013, 06:58 | Сообщение # 3 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1617
Статус: Offline
| Ермак расправил густую бороду и, по казачьему обычаю, накрыв полой
Уляшу, сказал:
- Будь же ты моею женой!
Невеста упала жениху в ноги и весело отозвалась:
- Коли так, будь и ты моим желанным мужем!..
На этом все и окончилось. Выкатили бочку пенного меда и на майдане
сильней зашумели казаки. Откуда ни возьмись, вперед протиснулся Брязга,
тряхнул серьгой и весело запел, притоптывая каблуками:
При Долинушке
Вырос куст калинушки,
На этой на калинушке
Сидит соловейко,
Сидит, громко свищет.
Под неволюшкой
Сидит добрый молодец,
Сидит, слезно плачет...
Ермак понял намек: загрустили о нем товарищи-друзья - прилепился к
полонянке. Он тряхнул курчавой головой и крикнул:
- Заводи веселую! Товариство николи не забуду! Казаку без драки дня
не прожить! Айда-те, молодцы, к бочонку за ковш!..
Стал Ермак станичником и мужем полонянки. Хоть никто их не венчал, но
слово перед народом дали, а ему, этому слову, крепость нерушимая. Хмельной
он вернулся с площади и всю ночь ласкал свою жену, в глаза ей глядел и
обнимал до хруста в костях. Радовалась она его великой силе, зарывалась
лицом в курчавую бороду и все шептала:
- Милый, желанный мой! Смерть мне слаще разлуки, не покидай меня!
Однако на другой день, лишь только звезды стали гаснуть и месяц
побледнел, Ермак покинул брачное ложе и быстро обрядился в путь-дорогу - в
свой первый поход. Уляша вышла его провожать и долго держалась за стремя.
- Блюди себя! - сказал ей строго Ермак и погнал коня. Скакун сразу
перешел на рысь и скоро вынесся на холм, с которого видны были серебристые
излучины Дона, плавно и спокойно несшего свои воды в сине-дымчатую даль.
За Доном, среди степных курганов, убегала узкая лента дорожки, по которой
скакала наметом казачья станица.
Разбрызгивая сверкающую росу, Ермак нагнал ватажку. К нему подъехал
Полетай.
- Что, молодец, хорошо с молодой женой, а еще лучше в привольной
степи! - с чувством произнес он. - Нет на белом свете милее и краше нашего
Дона! Вон, гляди! - показал он на вспыхнувшие под восходящем солнцем
серебристые воды. Красавец! - Глубоко захватив всей грудью чистый и
бодрящий степной воздух, он шумно выдохнул и продолжал:
- Каждая русская реченька имеет свою красу! Волга-матушка - глубокая,
раздольная и разгульная! Урал - золотое донышко, серебряны покрышечки.
Днепр быстрый и широкий, а наш Дон Иванович - тихий да золотой! Радостная,
дорогая река наша... Эх, молодцы, песню! - закричал он зычно, и казаки,
встрепенувшись, запели родную и веселую. Далеко и широко разнесли степные
просторы голоса станичников.
В степи, за Манычем, на глухом шляху приметили казаки бухарский
караван. Куда ни глянь - пустыня, необозримые просторы и по ним, словно в
море, одна за другой бегут зеленые волны ковыля. Они набегают из-за окоема
и, колыхаясь, торопятся далеко-далеко к горизонту. Станичники притаились
за курганом и терпеливо ждали добычу. В легком облаке пыли появилась
вереница качающихся на ходу верблюдов. Подле них на добрых конях всадники
в остроконечных шапках, с копьями в руках.
Кругом тишина. Степь ласково поит душу покоем и солнцем. Рядом в
ковыле, мимо затаившихся казаков, проходит стая дудаков. Они любопытно
вытягивают головки и удивленно смотрят на караванщиков. Не верится Ермаку,
что сейчас вспыхнет сеча.
На переднем двугорбом верблюде сидит карамбаши-проводник, прямой и
осанистый, в зубах у него зажата оправленная в серебро трубка. Гортанный
говор все ближе, о чем-то с жестикуляцией спорят чернобородые купцы.
Полетай оглядел ватажку и во всю мочь крикнул:
- За мной, братцы!
С визгом и криками понеслась станица, охватывая караван, как
распластанными крыльями, конной лавой. И сразу словно ветром сдуло всю
важность с купецкий лиц. Бухарцы в пестрых халатах, в белых чалмах
бросились на землю и уткнулись бородами в пыль. Всадники неустрашимо
кинулись защищать хозяйское добро. Только один карамбаши, смуглый, со
скошенными, длинными глазами и резко очерченным ртом, невозмутимо восседал
среди обезумевших людей. Когда Ермак кинулся к нему, он проворно соскочил
с верблюда и низко поклонился казаку.
- Стой, не тронь, хозяин! - неожиданно заговорил по-русски карамбаши:
- Я веду караван, но не нанимался, однако, защищать купца!
Его одного и взяли в полон; других порубили, а то отпустили - иди,
куда понесут ноги!
Казаки возвращались домой с тюками цветистых шелковых тканей, пестрых
ковров, везли разные ожерелья, кишмиш и мешки пряностей, от которых огнем
горит во рту...
Кони бежали на холмистую гряду, и вот она, - рукой подать, - станица.
Над Доном длинной седой волной колебался туман, а в степи -
прозрачная даль. Влево над станицей вились сизые дымки. Жизнь там только
что просыпалась после ночного сна. На караульной вышке шапкой машет
часовой. Из-за кургана выплыло ликующее солнце и сразу озолотило степь,
дальнюю дубраву и высокие ветлы над станицей.
Казаки сняли шапки и помолились на восток.
- Пошли нам, господи, встречу добрую!
Глядя на дымки станицы, Ермак сладостно подумал: "Среди них есть
дымок и моей хозяюшки! Знать, хлопочет спозаранку!" - от этой мысли
хмелела голова.
А вот и брод, а неподалеку стадо. "Что же это?" - всмотрелся Ермак, и
сразу заиграла кровь. На придорожном камне, рядом с пастухом Омелей,
бронзовым, морщинистым стариком, Уляша наигрывала на дудке печальную
мелодию. Щемящие звуки неслись навстречу ватажке. Заметив Ермака, молодка
вскочила, сунула дудку пастуху и прямо через заросли крушины побежала к
шляху. На ней синел изношенный сарафанчик, а белые рукава рубахи были
перехвачены голубыми лентами. И ни платка, ни повойника, какие положены
замужней женщине.
- Здорова, краса-молодуха! - весело закричал Ермак женке.
Уляша подбежала к нему. Яркий румянец заливал ее лицо:
- Ох, и заждалась тебя!..
- Видно, любишь своего казака? - стрельнув лукавым глазом, насмешливо
спросил Брязга.
- Ой, и по душе! Ой, и дорог! - засмеялась она и, проворно вскочив на
коня, обняла Ермака за плечи.
Петро Полетай оглянулся и захохотал на все Дикое Поле:
- Вот это баба! Огонь женка!
Вошли в курень. Ермак сгрузил разбухшие переметные сумы, вытер полой
вспотевшего коня, похлопал его по шее и только тогда обернулся к Уляше:
- Ну, радуйся, женка, навез тебе нарядов!
Тесно прижав к себе Уляшу, он ввел ее в избу и остановился
пораженный: в избе было пусто, хоть шаром покати. Но не это смутило
казака. Заныло сердце оттого, что не заметил он хозяйской руки в избе, ни
полки с горшками у печи, ни сундука, ни пестрого тряпья на ложе. Печь не
белена. На голых стенах скудные ермаковы достатки: сбруя, седло старое с
уздечкой, меч. В углу, перед иконой спаса, погасшая лампадка.
Ермак нахмурился. Не того он ожидал от жены. Подошел к печи, приложил
ладонь: холодна!
- Ты что ж, не топила, так голодная и бродишь? - сурово спросил он.
Уляша, не понимая, подняла на него свои горящие радостью глаза.
- А зачем хлопотать, когда тебя нет?
- Так! - шумно выдохнул Ермак. - А жить-то как? Где коврига, где
ложка, где чашка?
Вместо ответа Уляша бросилась к нему на грудь и начала ласкать и
спрашивать:
- А где же наряды, а где же дуван казака?
Ермак потемнел еще больше, но смолчал.
Пришлось втащить тюк и распотрошить его. Глаза Уляши разбежались.
Жадно хватала она то одно, то другое и примеряла на себя. Укутавшись
пестрой шалью, она любовалась собой и что-то напевала - незнакомое, чужое
Ермаку. Нанизала янтарные бусы и смеялась, как ребенок.
- Ай, хороши! Красива я, говори? - тормошила она Ермака.
- Куда уж лучше! - горько сказал он, а с ума не шла досада: "Не
хозяюшка его женка, а полюбовница!". Чтобы сорвать тоску, сердито спросил:
- Ты что пела? Это по-каковски?
- Ребенком мать учила. А кто она была - не знаю, не ведаю. - Она
помолчала, не глядя на Ермака, была вся поглощена привезенным богатством.
- Ох, наваждение! - тяжко вздохнул казак и уселся на скамью. Угрюмо
разглядывал Уляшу. Было в ней что-то легкое, чужое и враждебное ему. "Ей
бы плясы да песни петь перед мурзой, а попала в жены к казаку. Ну и птаха
плясунья!" - подумал Ермак.
Не видя его хмурого лица, Уляша и впрямь пустилась в пляс.
"Ровно перед татарским ханом наложница пляшет. Эхх!" - сжал Ермак
увесистый кулак. Так и подмывало ударить полонянку по бесстыдному лицу. Но
и жалко было! Люба или не люба? Поди разберись в своих чувствах! Он не
сдержался, вскочил со скамьи и схватил ее за волосы. Дернуть бы так изо
всей силы и кинуть к ногам, растоптать пустельгу! Но, откинув ее голову,
он встретился с ее жадными-красными губами и палящими глазами и обмяк.
- Бес с тобой, окаянница! Играй, пляши, лукавая! - бесшабашно махнул
он рукой...
Так и повелось. Ермак уходил на охоту бить кабанов в донских
камышовых зарослях, пропадал два-три дня в плавнях, а молодка проводила
время, как хотела. Только затихал конский топот, она убегала в степное
приволье. Там, вместе с казачатами, гоняла верхом табуны или, вместе с
пастухом Омелькой, пасла овечьи отары и играла на дудке. Порой приходила
на костер к рыбакам и бередила их своими жгучими глазами. Бывало,
бросалась в Дон и переплывала с берега на берег. А о доме не помышляла.
Был он, как у бобыля, пустым и бесприютным.
Затосковал Ермак. Когда пришел к нему Петро Полетай и заговорил о
набеге, он, не долго думая, решил вместе с ним сбегать под Азов - отвести
душу. Уляша плакала и, уцепившись за стремя, далеко в степь провожала
своего казака. А он, глядя на нее с седла, был и доволен, что уезжает, и
тревожился, что оставляет ее одну.
Через неделю веселый и бодрый примчался Ермак к своему куреню, и
будто разом оборвалось сердце: не вышла, как всегда, Уляша к околице
встретить его, незахотела взглянуть ему весело в глаза и прошептать
знакомые, но такие волнующие слова, от которых вся кровь разом загоралась
в жилах. Охваченный тревогой, казак соскочил с коня, пустил его ходить на
базу, а сам устремился в избенку. Распахнув дверь и... замер от
неожиданности.
Прямо перед входом, на широкой кровати лежал, раскинувшись, Степанка,
и, положив голову на его жилистую руку, сладко дремала Уляша. Гость открыл
глаза и ахнул:
- Ермак!
- Что ты! - открыла глаза Уляша, и застыла от страха.
- Так вот вы как! - скрипнул зубами Ермак. - Вот как!
Все молчали, ни у кого не находилось ни слова. Степанка поднялся и
стал проворно одеваться. Ермак прислонился к стене и, мрачно блестя
глазами, следил за ним. Долго длилось тяжелое молчание. Наконец, Уляша
легко спрыгнула с ложа и, подбежав к Ермаку, упала на колени:
- Прости...
- Не подходи! - прогремел Ермак И, распахнув дверь, выбежал на баз.
За ним легкой тенью устремилась Уляша. Обнял, обвила руками казака:
- Любимый мой, ласковый прости!..
Ермак остановился:
- Ты что наробила, гулящая?
Уляша бросилась на землю, охватила его колени и, целуя их, говорила:
- Заждалась я... От тоски... Любить крепко буду, только прости!..
Ермак схватил жену за руку, до страшной боли сжал запястье и заглянул
в лицо. Она не застонала, смотрела широко раскрытыми глазами в его глаза.
Дрогнуло сердце Ермака.
- Ладно, не убью тебя! - проговорил он. - Но уйди, поганая! Ты
порушила закон! Уйди из моего куреня!
Ермак оторвал от себя руки Уляши, оттолкнул ее и, не глядя на хмуро
стоявшего поодаль Степанку, пошел к коню. Похлопав по крутой шее жеребца,
он проворно вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал в степь.
Ермак мчался по степи, по ее широким коврам из ковыля и душистых,
медом пахнувших трав, и не замечал окружающей его красоты. Сердце его
кипело жгучей ревностью, злобой и жалостью. То хотелось вернуться и убить
обманщицу, то было жалко Уляшу и тянуло простить и приласкать ее.
Долго кружил Ермак под синим степным небом. Путь пересекали заросли
терновника и балки. Подле одной из них, из рытвины внезапно выскочил
старый волк с рыжими подпалинами и понесся по раздолью. Конь захрапел, но,
огретый крепко плетью, взвился и стрелой рванулся по следу зверя. Лохматый
и встрепанный серый хищник хитрил, стараясь уйти от погони: петлял, уходил
в сторону, но неумолимый топот становился все ближе и ближе...
Ермак настиг зверя и на полном скаку сильным ударом плети по голове
сразил его. Зверина с кровавым пятном, быстро растекшимся по седой шерсти,
перекувырнулся и сел. Он сидел, хмуро опустив лобастую голову и оскалив
клыки. Глаза его злобно горели.
- Что, ворюга, к табуну пробирался? - закричал Ермак и быстрыми
страшными ударами покончил с волком...
Возбуждение Ермака прошло. Угрюмо глянув на зверя, он повернул коня и
снова поскакал по степи. Но теперь уже тише было у него на душе, схватка
со зверем облегчила его муки.
У высокого кургана, над которым кружили стервятники, Ермак свернул к
одинокому деревцу и остановился у ручья, серебряной змейкой скользившего
среди зеленой поросли. Расседлав жеребца и стреножив его, казак жадно
напился холодной воды, поднялся на бугор и, прислонясь спиной к идолищу -
каменной бабе, сел отдохнуть. Над ним синело бездонное небо. Глядя на
него, Ермак гадал: "Что-то теперь с Уляшей? Ушла она или дома сидит,
плачет и ждет?".
От этих дум снова пришла скорбь к казаку. "Уйдет? Ну что ж, должно
быть, так и надо! Дорога казачья трудная, опасная. Не по ней ходить
семейному. Эх, Уляша, Уляша - покачал головой Ермак, - думал - сладкий
цветок ты, а ты змеей оказалась, головешкой!".
До вечера он просидел у каменной бабы. А потом - снова на коня.
Обратно мчал так, что ветер свистел в ушах. Вот и Дон, а вот и знакомый
плес! По степи к броду шумно тянулась овечья отара. Пастух Омеля, одетый в
полушубок с вывернутой кверху шерстью, завидя Ермака, обидно крикнул:
- Припоздал, станичник, прогулял свою бабу!
- Что такое? - хрипло, чуя беду, спросил Ермак.
- Утопла твоя Уляша! Утром с яра кинулись, и конец ей...
Ермак пошатнулся в седле и ни слова не сказал в ответ.
- Не слышишь, что ли? Выловили девку из Дона, и Степанка унес ее к
себе в курень. Мертва твоя Уляша... Эх ты, заботник!
На третий день всей станицей хоронили жену Ермака. Несли ее казаки в
тесовой домовине. Позади всех, опустив голову, тяжелым шагом брел вдовец.
И видел он, как рядом с гробом, припадая на посох, плелся сгорбленный и
потухший в одночасье Степанка.
Когда комья земли застучали по домовине, станичник примиренно сказал:
- Вот и угомонилась горячая кровинка, доченька моя. Спи тихо во веки
веков!
Ермак промолчал. Ушел с могилы суровый и угрюмый.
В эту же ночь он, собрав ватагу самых отчаянных, вместе с Брязгой
умчался в степи, пошарпать у ногаев и горе развеять. Станичники, проведав
об этом, одобрили:
- Пусть выходит... Хорош и отважен бедун: ему не с бабами ворковать.
Ему конь надобен быстрый, меч булатный да вольное поле-полюшко...
C уважением Некий Tomsik aka Мурзилка
А у вас есть ручка за 2.50?
|
| |
| |
| Murzilka | Дата: Вторник, 05.03.2013, 06:58 | Сообщение # 4 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1617
Статус: Offline
| Давно казаки не видели подобного в степи: с татарской стороны
налетело птицы видимо-невидимо, и станичные горластые вороны, которые
кормились по казачьим задворкам, завели драку с прилетными. Сказывали
понизовые казаки, что и у них подобное случалось в Задонье. И еще
тревожное и неладное заметили на дальних выпасах пастухи-табунщики - от
Сивашей, от поморской стороны набежало бесчисленно всякого зверя: и
остервенелых волков, и легконогих сайгаков, и кабаны остроклыкие шли
стадами, ломали донские камыши и рыли влажную землю в дубовых рощах.
Видя суету в Диком Поле, бывалые люди говорили:
- Худо будет! Орда крымская на Русь тронулась. Кормов много, вот и
тянет степью на порубежные городки!
А в одно утро мать разудалого казака Богданки Брязги, - рослая и
сильная станичница, - увидела в донской заводи плавающих лебедей. Как
белоснежные легкие струги под парусами, горделивые лебедушки рассекали
тихую воду, ныряли, в поисках добычи, а потом поднимали гибкие шеи и
перекликались. Никакого дела им не было до людей. Но лишь казачка подошла
к воде, они издали гортанный крик и, размахивая розоватыми на солнце
крыльями, поднялись ввысь.
- Весточку, видать, приносили! - сокрушенно вздохнула казачка и
пожелела, что спугнула лебедей.
Беспокойство в степи, между тем, нарастало. Тучами снимались птицы,
ветер доносил гарь, и на далеком окоеме столбами вилась пыль.
Есаул, заглядывая вверх, предостерегал караульного на вышке:
- Гляди-поглядывай!
- Глаз не спускаю с Поля! - отзывался казак, и впрямь, как сокол,
оглядывал просторы.
- Стой, есаул, вижу! - однажды закричал он.
Дозорщик заметил на горизонте быстро движущиеся точки.
- Гляди, скачут! Что птицы, несутся!
- Наши? - спросил есаул и по шаткой стремянке торопливо поднялся на
маячок.
Вместе с караульным он стал разглядывать дали. Всадники вымахнули на
бугор, и казаки признали своих.
- Слава господу, наши бегут станицей! - облегченно вздохнул есаул.
По тому, как бежали кони, поднимая струйки пыли, и держались
всадники, остроглазый часовой в раздумье определил:
- Наши-то наши, но бегут шибко. Знать, беда по следу торопится!
- Чего каркаешь! - сердито перебил есаул и прищурился. Увидел он
теперь, что ватажка мчалась во всю лошадиную прыть, точно "на хвосте" у
всадников висел сам сатана.
Клубы пыли все гуще, все ближе. Кони скакали бешенно и дико - так
уносятся они от волка или злого врага.
- Вести несут! - сурово сказал есаул и, не задумываясь, повелел: -
Бей в набат!
Частые тревожащие удары нарушили застывшую тишину и разбудили
станицу.
По куреням на базах, у кринички, где женки брали воду, пошел зов:
- На майдан! На майдан!
С разных сторон на площадь бежали казаки, на ходу надевая кафтаны и
опоясывая сабли. Начались шум, толкотня, перебранки. Лишь старые бывалые
казаки, украшенные сабельными рубцами, шли неторопливо, чинно, горделиво
держа головы. Они-то наслышались, накричались и повоевали на своем веку!
Всякую тревогу и невзгоду перенесли, в семи водах тонули и выплыли,
истекали кровью да не умерли, - живуч казацкий корень, - и теперь многому
могли поучить молодых и ничего не страшились.
На станичную улицу лихо ворвалась ватажка удалых:
- Эй, погляди, среди них татарин! - закричала женка.
- Брысь отсель! - огрызнулся на нее густобородый дед. - Кш... Кш...
На майдане - не бабье дело.
Молодка вспыхнула, порывалась на дерзость, но вовремя одумалась: за
неуважение к старику могли тут же, на майдане, задрав подол, отхлестать
плетью.
"Фу ты, ну ты, старый кочет!" - озорно подумала она и нырнула, как
серебристая плотвичка, в самую гущу толпы.
Вот, наконец, и ватага! Кони взмылены, лица у казаков усталые,
пыльные. У иных кровь запеклась. Впереди Петро Полетай, а рядом Ермак. Тут
же позади и Богдан Брязга и Дударек. Увидя сына, мать всплакнула:
- Жив, Богдашка! Кровинушка моя...
Среди казаков на чалом ногайском коне сидел молодой татарин,
обезоруженный, со скрученными за спину руками.
Ватажка въехала в толпу. Потные кони дышали тяжело, с удил падала
желтая пена. Одетые в потертые чекмени, в шапках со шлыками из сукна,
удальцы держались браво. Пробираясь сквозь толпу, они кланялись народу,
перекликались с родными и знакомыми:
- Честному лыцарству!
- Тихому Дону!
Позвякивали уздечки, поблескивали сабельки, покачивались привешенные
к седлам саадаки с луками и стрелами. Лица у ватажников строгие,
обветренные. Выбритый до синя гололобый татарин испуганно жался, жалобно
скалил острые зубы, а у самого глаза воровские, злые. Его проворно стащили
с коня и толкнули в круг. Спешились и казаки. Кони их сами побрели из
людской толчеи. Волнение усилилось, хлестнуло круче, людской гомон стал
сильнее.
Минута, и все затихло: из станичной избы показались старики. Они
несли регалии: белый бунчук, пернач и хоругвь - символы атаманской власти.
За седобородыми дедами важно выступали есаулы, а среди них атаман.
Ермак вытянул шею и подивился казачьему кругу. На этот раз с еще
большей важностью двигался тучный Бзыга. Пот лился с его толстого
обрюзглого лица, слышно было, как дыхание со свистом вырывалось из груди.
Атаман задыхался от ожирения. Но как ни пыжился, ни надувался важностью
Бзыга, а все же уловил Ермак в его глазах скрытую трусость.
Площадь замерла, и только в голубой выси хлопали крыльями сизые
турманы. Такое затишье наступает обычно перед грозой.
- Сказывай, казаки, с чем пожаловали? - громко окрикнул атаман
ватажников.
Петро Полетай выступил вперед и чинно поклонился.
- Браты, атаман и все казачество! - чеканя каждое слово, громко
сказал он. - Турецкая хмара занялась с моря и Перекопа. Идут великие
тысячи: янычары и спаги, а с ними крымская орда. Под конскими копытами
земля дрожит-стонет! Идут, окаянные. Дознались мы, рвутся басурманы через
донские степи на Астрахань...
- Слышали, станичники? - возвысив голос, спросил атаман. - Слышали,
что враг близко?
- Слышали, слышали! - отозвались в толпе.
- А еще что видели? - снова спросил Бзыга.
Петро полетай поднял голову и продолжал с горечью:
- Видели мы своими очами - горят понизовые станицы. Дети и женки...
Вот полоняник скажет, кто сюда жалует!
Сильные руки подхватили татарина и вытолкнули на видное место.
- Сказывай, шакал, кто на Русь идет?
Татарин съежился, как под ударами хлестких бичей. Заговорил быстро и
еле внятно.
Переводчик, громоздкий усатый казак, старый рубака, пробывший
четверть века в полоне у крымчаков, перехватывал трусливую речь и
переводил:
- Просит не убивать.
- А сам с чем шел, не наших ли женок и детей рубить да насильничать.
Спрашивай его, бритую образину, о другом! - зашумели вокруг.
Атаман сделал рукой знак. Казаки опять стихли, сдержали страсти,
охватившие их сердца. Переводчик спросил пленника и выкрикнул:
- Сказывает, сам Касим-паша с большим войском идет, а с ним
Девлет-Гирей спешит с мурзами. Орду ведет. Из Азова плывут турские ладьи с
пушками и ядрами. Из Кафы янычары добираются. И еще сказывает, трое ден
тому назад передовые татарские загоны в четыре перехода отсель были. Жгли
степные заимки, низовые городки...
- Стой, мурло татарское, - перебил полонянина атаман, - говори
толком, кто орду ведет: сам ли Девлет-Гирей или сынки его, стервятники
подлые! Чем оборужены и что затеяли?
Татарин снова залопотал.
- Беклербег кафийский конников ведет! - оповестил толмач. - А с ним
шесть сенжаков. С ордой хан Девлет-Гирей... Идут на Переволоку, а другие
через Муджарские степи...
- Слыхали, станичники: орда идет, великая гроза занимается! - поднял
голос атаман. - Рассудите казаки, тут ли, в куренях, будем отбиваться, аль
со всем Доном в Поле уйдем, день и ночь будем врагу не давать покою и
роздыху. Как, станичники?
- День и ночь не давать басурманам покоя! - дружно ответили
станичники. - Любы твои слова атаман!
- Этой ночью станица уйдет в донские камыши да овражины, в лесные
поросли! С волками жить - по-волчьи выть. В сабли татар и турок! Выжгем
все!
- В сабли! На меч, на острый нож зверюг!
Присудили станичники: темной ночью всем - и старым и малым - укрыться
в степных балках, в укромных местах. Пусть достанутся в добычу злому
татарину и жидному турку пустые мазанки да быльняк. А уйдет орда, все
снова зашумит-заживет.
- Ух ты, жизнь - перакати-поле! - горько усмехнулся Ермак и вместе с
казаками побрел с майдана. Конь его уже был на базу. Хозяин бережно обтер
полой своего кафтана скакуна и покрыл ковром. В мазанку не вошел -
вспомнил еще не зажившее. Сгреб под поветью охапку камыша и разостлал под
яблонькой.
Мысли набегали одна на другую. За соседним плетнем заголосила
молодица.
"Загулявший казак побил, - подумал Ермак, заворочался и опять
вспомнил свое житье. - Набедокурила, лукавая".
Он старался успокоить себя, но не мог: тревожил женский плач. Не
вытерпел казак, поднялся и пошел на причитания. На земле, среди полыни,
сидела простоволосая женка в одной толстой грязной рубахе, поверх которой
накинут дырявый татарский шумпан. Молодая, крепкая, словно орешек, только
радоваться, а она слезы льет.
- О чем плачешь, беспутная? - строго спросил женку Ермак.
Она вскинула на станичника удивленные глаза и ничего не ответила.
- Что молчишь? Чья будешь?
- Беглая, за казаком увязалась, а теперь одна, зарубили его! -
всхлипывая отозвалась черноволосая.
- Имя твое как? - смягчаясь сердцем спросил Ермак.
- Была Зюленбека, а сейчас Марья.
- Выходит, крещеная полонянка?
- Сама с казаком сбегла, увела его из полона.
- Гляди, какая хлопотунья! - удивился Ермак и одним махом перелетел
через плетень. - Чего же ты ревешь, раз не бита?
- Куда мне идти теперь? Татары придут и меня застегают! - скорбно
сказала Зюленбека.
- Не бойся, - взял ее за руку казак: - Не придут сюда бритые головы.
А коли придут, кости сложат. Не кручинься, уберегу!
Татарка была красива, хоть и неопрятна. Щеки у нее, что персики,
матовые, а глаза - огоньки. Ободрилась она. По смуглому лицу мелькнула
радость.
Ермак посоветовал:
- Пока укройся с женками, а там видно будет. Оберегайся!
Женщина смокла и теплыми глазами проводила Ермака...
Закат погас. Ермак напоил коня, привязал его к кусту неподалеку от
себя и растянулся на камышах, подложив под голову седло.
Донскую землю покрыла свежая, ароматная ночь. Холодок пошел с реки.
Казак лежал и смотрел в безмятежную глубину неба, по которому плыли
золотые пчелки-звезды. А на душе было тревожно. Где-то рядом, на шляху,
который скрывался за темным бурьяном, женский жалостливый голос
запричитал:
- Ах, родная, что опять будет? Дон наш родимый, ласковый, укрой нас
от злой напасти, от лихой беды...
Далеко на окоеме занялось кровавое зарево: должно быть загорелась
дальняя станица...
C уважением Некий Tomsik aka Мурзилка
А у вас есть ручка за 2.50?
|
| |
| |
| Murzilka | Дата: Вторник, 05.03.2013, 07:09 | Сообщение # 5 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1617
Статус: Offline
| Росла и наливалась крепостью русская земля. Несмотря на то, что царь
Иван Васильевич Грозный неудачно воевал за искони русские берега Балтики,
русский народ достиг невиданного доселе могущества и силы, и далеко
раздвинул пределы молодого государства. Русские люди встречь солнцу дошли
до Каменного Пояса, прочно обосновались на суровых берегах Студеного моря
и плавали на смоляных ладьях на далекий и сказочный Грумант. Грудами
костей усеяли родную землю, но остановили монголов и спасли этим Европу.
Не иссякла сила нашего народа. Сломив владычество Орды, он и дальше
утверждал свою независимость. Последние царства, образовавшиеся на
обломках Золотой Орды, - Казанское и Астраханское, пали, и Волга стала
русской рекой. Наймит польской шляхты Стефан Баторий, с его полками и
ландскнехтами, не мог взять Пскова и позорно ушел потому, что стойкость
русских людей оказалась крепче стен каменных.
Сила и крепость Русского государства вносили беспокойство в душу
турецкого султана Солимана великого. Он считал себя верховным повелителем
и защитником мусульман во всей вселенной, и покорение московитами двух
магометанских царств на Волге страшно встревожило его, и он писал
ногайскому мурзе Измаилу с превеликой тревогой:
"В наши магометанских книгах пишется так, что пришли времена русского
царя Ивана: рука его над правоверными высока. Уж и мне от него обида
великая: Поле все и реки у меня поотнимал, да и Дон от меня отнял, даже и
Азов город доспел, до пустоты поотымал всю волю и Азов. Казаки его с Азова
оброк берут и не дают ему пить воды с Дона. Крымскому же хану казаки
ивановы делают обиду великую и какую срамоту нанесли, - пришли Перекоп
воевали. Да его же казаки какую еще грубость сделали - Астрахань взяли, и
у нас оба берега Волги отняли и ваши улусы воюют. И то вам не срамота ли?
Как за себя стать не умеете? Казань ныне тоже воюет. Ведь это все наша
вера магометанская; станем же от Ивана обороняться за один... Ты б, Ислам
мурзу, большую мне дружбу свою показал: помог бы Казани людьми своими и
пособил бы моему городу Азову от царя Ивана казаков..."
Сильно был смущен повелитель правоверных Солиман успехами русских. И
еще горше становилось у него на сердце от сознания, что Астрахань не
только не захирела, но с появлением русских оживилась и стала большим
караванным путем на Русь. Со всего Востока сюда наезжали расторопные купцы
с товарами - из Шемахи, Дербента, Дагестана, Тюмени, Персии, Хивы, Бухары
и Сарайчика - вели бойкий торг. Струги и ладьи, груженные самыми
разнообразными изделиями и тканями, плыли из Астрахани по Волге и
расходились по всей Руси, и это еще сильнее связывало берега Каспия со
всей русской землей. Солиман сознавал торговое значение Астрахани и еще
больше злобился на Москву. Была и другая причина душевных волнений султана
- ущемленное самолюбие азиатского владыки. Русский царь Иван Васильевич в
своем пышном титуле стал именовать себя не только царем Московским и всея
Руси, но и Казанским и Астраханским. И, к терзаниям султана, - король
польский признал этот титул и поздравил русского царя с победой над
неверными.
Турский хункер (султан) был сильно встревожен, но попрежнему мечтал о
захвате Астрахани. А тут в 1563 году из нее бежал князь Ярлыгаш и добрался
до Стамбула. Солиман обласкал беглеца, и тот, ободренный султанской
милостью, стал расписывать ему заманчивое будущее, которое ждет турок в
Астрахани. Ярлыгаш уверял, что все астраханцы якобы только и мечтают о
приходе своих единоверцев.
- Великий и всемилостливый царь царей, неизреченная справедливость на
земле, как возвеличится твое имя после победы над московитами! А получив
Астрахань, можно будет подумать и о Казани! - льстиво уговаривал султана
Ярлыгаш.
От заманчивых обещаний у султана вскружилась голова. Он стал бредить
великими делами и, наконец, по совету первого визиря, решил осуществить
поход. "Царь царей" задумал проложить новые военные дороги. Он намеревался
вызвать из Европы искусных инженеров и на донской земле, на Переволоке,
прорыть канал, открыв водный путь из Азова к Астрахани и Казани.
Однако осторожный и лукавый Солиман рассудил, что в этом деле
выгоднее всего будет положиться на своего поручника, хана крымского.
Осенью 1563 года султан прислал в Крым своего гонца и через него повелел
хану Девлет-Гирею к весне приготовиться в дальний поход. Наказывал он,
чтобы крымчаки приготовили большой запас, откормили коней, запаслись
оружием, да наготове держали тысячу подвод под большой наряд. Турский
хункер обещал хану послать на помощь янычар с царевичами и доставить пушки
и ядра.
О повелении Солимана хану дознался московский посол Афанасий Нагой,
присланный с подарками в Бахчисарай. Он и написал царю о замыслах врагов:
"Пойдут турки с большим нарядом на судах Доном до речки Иловли, на устье
Иловли класть им наряд и телеги в малые суда и плыть Иловлею вверх до
речки Черепахи, до которой от Иловли будет у них переволока верст с семь,
а речкою Черепахою идти вниз до Волги..."
Посол не сидел в безделье, он обещал хану всякие посулы. Умный Нагой
хорошо изучил нравы крымских ханов: "Татарин любит того, кто ему больше
даст".
Девлет-Гирей отличался жадностью и не прочь был поживиться, но он
боялся и другого - попасть в полную зависимость от султана. Крымцы любили
легкую наживу: налететь внезапно на порубежные городки, погромить,
захватить добычу и скрыться в свои улусы. Поход на Астрахань показался
Девлет-Гирею явно сомнительным. Он уже раз испытал на себе силу русских. В
1559 году татары спешили, по обычаю, напасть на русскую землю врасплох, но
увы, времена переменились! На границе Дикого Поля выросли пограничные
русские городки с гарнизонами, готовыми встретить врага на перелазах и
бродах. Девлет-Гирей с ордой достиг реки Мечи и здесь столкнулся с
порубежниками. Хан не дерзнул идти дальше. Гонимый страхом, он повернул в
Дикое Поле и поморил в страшной гонке лихих коней и всадников. Князь
Воротынский шел за ним по трупам до Оскола и не мог нагнать орду. Тем
временем донские казаки быстро собрались и зашли в тыл крымской рати. Близ
Перекопа произошла кровавая сеча, от которой нескоро оправились татары.
Хан не забыл урока и, восхваляя достоинства Солимана, посылая ему в
подарок лучших кречетов, просил чауша доложить султану, что пройти к
Астрахани невозможно, а еще труднее удержать ее...
Поход не состоялся. К этому времени царь Иван Грозный прислал
крымскому хану двадцать четыре воза поминков. Девлет-Гирей готовился
выслушать грозный окрик султана, но, к счастью, Солиман великий неожиданно
умер, и все временно было забыто.
Смерть "царя царей и повелителя вселенной" была столь неожиданна, что
у многих возникла мысль - кто же ускорил его конец? Но как бы то ни было,
сын хункера Селим, давно с нетерпением ждавший власти, чтобы упиться
радостями жизни, заместил покойного. Подобно отцу, он жаждал прославиться
великими делами, чтобы люди почитали его за мудрейшего повелителя на
земле. Молодой хункер придал своему двору невиданную пышность. Его
сборщики налогов непристанно собирали подати. Там, где Солиман брал
дважды, сборщики Селима выколачивали четыре раза, порой унося из-под ног
правоверного последний пыльный кусок молитвенного войлока. Агенты хункера
шныряли по всем восточным базарам и скупали для султанского сераля самых
красивых полонянок. Изнеженный, с женоподобным торсом и сластолюбивыми
губами, он много времени проводил в своем гареме. Триста жен и наложниц
предавались лени и вели свары за обладание вниманием пылкого хункера. Но
он делил радости только с избранными, а остальные прелестницы, воспитанные
мамками и евнухами, обученные изысканному поведению, содержались лишь для
придания блеска султанскому двору. Селим поражал своих подданых
невиданными охотами. В те дни, когда случалось, по улицам Стамбула все
замирало и люди падали ниц, чтобы не осквернить созерцанием безмятежный
лик своего повелителя. Великолепный, одетый в парчу, сияющий драгоценными
камнями, он ехал на белоснежном аргамаке, среди блестящей свиты и
сопровождаемый огромным обозом, в котором среди ковров и перин нежились
любимые наложницы. "Повелитель вселенной" отправлялся в горы, чтобы в
погоне за зверем показать свою ловкость и мужество. Визири и паши задолго
до этого присылали ко двору медведей, козлов и диких кабанов, которых
султанские звероловы тщательно готовили к охотничьему дню. В зверинец
хункера свозились орлы - стервятники, львы и леопарды: их доставляли со
всех концов турского царства. Больше всего султан предпочитал охоту с
ястребами, соколами и кречетами, особенно с той поры, когда разозленный
дикий кабан страшным ударом клыков опрокинул султанского аргамака.
После прогулок султан долгие часы проводил в излюбленной им бирюзовой
зале. Восседая на высоко взбитых подушках, обтянутых дорогими шелками
нежнейших расцветок, он тянул из кальяна и внимательно слушал предсказания
астрологов и разных предвещателей. Сотни бездельников с важным видом
занимались составлением гороскопов, предсказывали гром и бурю,
землетрясения и заговоры, войны и походы. Если многое не сбывалось, то
астрологи со смиренным и серьезным видом объясняли это неожиданным
вмешательством в дела человеческие еще неведомых сил.
В светлый солнечный день, когда парк загородного дворца был напоен
весенними благоуханиями, к султану на прием прибыли послы Бухары и Хивы.
Великий визирь заранее подготовил хункера к их просьбам, но, не
посоветовавшись со звездочетами, Селим не решился сказать им слово. Поджав
под себя ноги, султан сидел на возвышении, украшенном золотом и
драгоценными коврами, изображая собою полное равнодушие ко всему на свете.
Два темнокожих нубийца, рослых и мускулистых, в ярких халатах, большими
опахалами из страусовых перьев направляли струю прохлады на чело
"средоточия вселенной". Почтенный длиннобородый астролог, проведший перед
тем ночь на одной из дворцовых башен в созерцании далеких небесных светил,
стоял сейчас перед султаном и искательно смотрел на повелителя.
Хункер оживился и спросил звездочета:
- Скажи, что предначертали звезды о задуманном мною?
Астролог вспомнил о поднесенных ему втайне дарах бухарцев и заговорил
льстиво:
- О, светлый лик, радость вселеной, царь царей, по сочетанию светил
ничтожный раб твой угадал волю аллаха. На Итиле московиты притесняют
правоверных, и слезы их взывают к мщению. Ты, наместник пророка на земле,
всемилосердное сердце, не можешь не страдать от сего. Звезды мне сказали,
что время для похода на Итиль самое лучшее и благонадежное...
Султан молчал, но в душе возликовал: настала пора прославиться! То,
что не сделал отец его - Солиман великий, свершит он, его сын, мудрейший и
могущественный. Хункер повел глазом и благосклонно улыбнулся. За
повелителя ответил первый визирь:
- Твои слова, Измаил, приняты чувствительным сердцем великого
повелителя всех правоверных. Теперь иди и радуйся, что можешь погрузиться
в счастье, выпавшее на твою долю!
Астролог удалился, и на смену ему на коленях впозли послы из Бухары и
Хивы. Они доползли до высокого трона, над которым раскинулся купол синего
балдахина, сверкающего, словно звездами, драгоценными камнями. Хункер
восседал лицом к югу, к Мекке, где, как известно, почивает вечным сном
пророк Магомет. Султан заплыл жиром, одряхлел, но борода была
изсиня-черна. Прищурив темные глаза, под которыми серели нездоровые отеки,
он надменно взглянул на послов. Толстые бухарцы, с бородами, окрашенными
хной в огнистый цвет, разом, точно по уговору, пали ниц перед султаном.
Они распростерлись на мягких коврах, выставив свои обширные зады.
Хункер молчал, изредка шевелил пухлыми пальцами, на которых сверкали
искрометным светом драгоценные камни.
По сторонам трона стояли рослые воины в блестящих панцырях, а на
ступенях с важностью сидели тучные придворные в парчовых платьях и
белоснежных чалмах.
По знаку повелителя первый визирь сказал послам:
- Встаньте и поведайте просьбу вашу преславному и могучему Селиму
великолепному!
Кряхтя послы медленно поднялись и стояли с опущенными головами.
Старший из них, самый дородный, приложил ладонь к бровям, словно защищаясь
от яркого дневного светила, и медоточиво стал восхвалять величие султана:
- О, брат солнца, великая справедливость на земле, блеск земного мира
и веры, величие ислама, не ты ли все дни и ночи думаешь о счастье
правоверных на земле, не ты ли их единственный защитник? Мы, прах твоих
ног и самое ничтожество из ничтожеств, дерзнули потревожить тебя, отвлечь
от мудрых размышлений...
Султан благосклонно кивнул головой, принимая восхваления, как
должное. Визирь ласково подсказал:
- Великий и великолепный повелитель слушает вас.
Тогда бухарский посол, все еще щуря глаза как бы от непереносимого
блеска, вновь пал на землю, уставя бороду в ноги хункера, и завыл
протяжным молящим голосом:
- Защитник веры и справедливости на земле, мы шли из Мекки на
Астрахань и видели на берегах Итиля плач и скорбь правоверных. Царь
московитов побрал Казань и Астрахань и разорил детей пророка. На священной
земле нашей возведены русские храмы, а корабли наши и соседей наших,
приходя в Астрахань, облагаются непосильными сборами. Русские от сего
имеют тамги на день по тысяче золотых! Допустимо ли это, средоточие
вселенной, могучий царь царей? Настало время вступиться за Астрахань.
Молим тебя! - и все послы упали ниц и поднялся стон. Султан благосклонно
улыбнулся и горделиво заговорил:
- Пусть щеки последователей пророка Магомета расцветут, как розы
весной; пусть сердца врагов ислама будут спалены огнем печали и горести,
как листы руты!
- О, многомилостивый! О, мудрейший! - подобострастно возопили послы и
протянули руки к хункеру.
Сверкая парчовыми одеждами и драгоценными каменьями, султан поднял
надменное лицо и закончил непререкаемо:
- Надейтесь! Пусть правоверные ждут моей милости. Я прикажу пожечь
пламенным мечом неверных, смешать их кровь с землей. Да будет так! Идите и
поведайте верным сынам аллаха, что Астрахань будет наша! - он торжественно
протянул руку, и послы встали; склонив головы и пятясь к двери, они стали
выбираться из бирюзовой залы.
C уважением Некий Tomsik aka Мурзилка
А у вас есть ручка за 2.50?
|
| |
| |
| Murzilka | Дата: Вторник, 05.03.2013, 07:10 | Сообщение # 6 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1617
Статус: Offline
| На другой день в загородный дворец хункера прибыл посол из Литвы.
Султан решил показаться ему в ином свете - просвещеннейшим монархом,
занятым процветанием наук и искусств. Посла ввели в обширный зал оранжевой
окраски, сияющий на солнце золотом. Все так же торжественно и
величественно восседал хункер на резном, украшенном золотом и
ляпис-лазурью, троне среди придворных. На малиновом бархате его одежды
сияли вышитые золотом драконы и листья неведомых растений. Из серебряных
курильниц вились нежные дымки, распространяя сладковатый аромат. Посреди
зала бил фонтан, искрясь на солнце мелкими брызгами. Литовский посол,
рослый и красивый мужчина с русыми длинными усами, голубоглазый, одетый в
малиновый камзол и высокие сапоги со шпорами, войдя в зал, снял с головы
шляпу с перьями, быстро наклонился и замахал ею перед собою, показывая
образец европейской учтивости. Великий визирь указал ему место неподалеку
от султана, предупредив его:
- Великий и мудрый хункер, да простит его аллах, занят сейчас беседой
с учеными и просит гостя послушать и сказать свое слово!
Литовец еще раз поклонился и тихо стал в толпе придворных. Селим,
важно помолчав, обратился к толстому, с заплывшим лицом старику в белых
одеждах:
- Ты побывал в полуденных странах и много видел. Поведай нам,
правоверный, что за диковинки там имеются и какими премудростями ты
наполнил ум свой?
Ученый склонился перед хункером и, среди глубокой тишины, повел
рассказ:
- Царь царей, брат солнца, справедливость на земле, я побывал в южных
странах, где четыре царства природы - холодное и теплое, жидкое и твердое
- были преисполнены необыкновенных чудес. Я видел верблюдов, которые
пожирали огонь, и у правителя Эфиопии сам гладил благовонных кошек,
которые испускали мускус, Но диво из див, - это можно видеть только в
садах Магометова рая! Я побывал в роще, в которой летали чудные птицы!
Поев брошенного им мяса, эти птицы потом извергали из себя чистые алмазы.
"Что брешет сучий сын!" - возмущенно подумал литовский посол; однако
с подобострастным видом слушал султанского ученого. Тот между тем
продолжал:
- В этой стране, великий и мудрый, да сохранит аллах мне зрение,
водятся крокодилы, которые, насытившись черепахами, разрешались потом
золотым песком!
"Ну и лжец! - возмущался про себя литовец. - Такого шута горохового и
у нас на Вильнюсе, в замке Гедемина, не сыскать. Какие басни сказывает! Да
и что это, - или меня за неуча принимают или насмехаются? - недоуменно
разглядывал он придворных и султана. - Ведь есть же и у них науки!"
- Там есть соколы, - продолжал ученый муж, - которые кладут по три
яйца, а из них рождаются кошки пепельного цвета. Эти зверьки необычны и
обладают умением ловить не только обыкновенных птиц, но и быстролетных
кречетов.
И еще час с серьезным видом нес он разную околесицу, а Селим
внимательно слушал и верил болтовне. Литовскому послу надоело слушать, и
мысли его были о другом. Повелено ему было добиться военной тяжбы между
султаном и московским царем, чтобы отвлечь русских от литовских рубежей.
Он думал, как лучше и осторожнее об этом сказать хункеру.
И вдруг наступило затишье. Повелитель правоверных поднял руку, и все
придворные неслышно, пятясь, удалились из оранжевого зала. Посол
переглянулся с турским вельможей, и оба они поняли друг друга. Однако
визирь не осмелился еще начать разговор со "средоточием вселенной", так
как по его глазам догадывался, что тот еще не насладился беседой о науках
и искусствах, еще не до конца поразил своей мудростью и ученостью
пришельца с Запада.
- А где фряжский художник? - спросил вдруг султан визиря. - Пусть
будет здесь и покажет нам свое мастерство!
Визирь троекратно хлопнул в ладоши, и в дверь неслышным шагом вошел
тонкий юноша с длинным лицом, обрамленным пышными каштановыми волосами. Он
держал перед собой картину.
- Приблизься и покажи, что сделал ты! - благосклонно приказал хункер.
Визирь глазами дал понять послу, пусть и гость с Запада любуется
искусством придворного художника.
Когда картину повернули к солнечному сиянию, литовского посла
потрясли сочные яркие краски и рубиновая кровь, потоки которой стекали с
отрубленной и водруженной на кол головы казненного. Искусник нарисовал
публичную казнь, которую можно было часто видеть на улицах Стамбула. На
полотне эта казнь изображалась с чудовищной подробностью. Гость невольно
закрыл глаза от ужаса. Султан же долго и с наслаждением созерцал яркие
пятна крови. Но вдруг лицо его выразило удивление и недовольство.
- Здесь, здесь! - показал он перстом на рваные кровоточащие шейные
вены. - Неверно тут! Не может так лежать мускул, после того как его
поразит острый меч!
Селим помолчал и затем сурово взглянул на художника.
- Не вижу совершенства, нет мастерства! Я научу тебя и покажу, что я
прав! - выкрикнул он, хотя художник стоял бледный, - ни жив ни мертв, - и
ни словом не обмолвился. - Приведите раба и опытного палача!
Посла потрясла страшная простота решения хункера. Не успел он
опомниться, как в зал ввели раба - красивого, рослого юношу, с
мускулистой, крепкой шеей. Следом за ним вошел палач, обнаженный до пояса,
с тяжелым мечом в руке. Раб был нем и не молил о пощаде. Или он не
понимал, что предстоит ему? У литовца стало холодно под сердцем.
- Видишь! - указал хункер на шею юноши. - А теперь смотри, что
станет, какими будут жилы! Ну, ты! - махнул пухлой рукой палачу хункер.
Тот быстро схватил раба за голову и склонил ее, а затем, отступив на
шаг, проворно взмахнул мечом, и в мгновение ока прекрасная, только что
сверкавшая скорбными глазами голова отскочила от туловища. Палач поднял ее
и показал присутствующим. Ноздри султана затрепетали от восторга.
Улыбаясь, он сказал художнику:
- Смотри, смотри, как течет кровь из жил и как свернулись мускулы.
Вот как надо писать на картине! Всегда показывай истину! - хункер тянулся
к голове, глаза которой уже начали меркнуть. Он жадно принюхался к запаху
крови. Литовцу показалось, что уши раба еще слышат, что глаза его видят, -
так глубока и безмерна была печаль, которая еще светилась в них.
- Теперь видишь, чем грешит твое изображение! - сказал поучительно
султан.
Посол тяжело дышал, его мутило, но он превозмог слабость и сказал
хункеру:
- Ты - истинно мудрейший из царей и величайший знаток искусства!
Теперь я вижу, сколь велики твои знания!
Селим скосил глаза на визиря.
- Уведи их! - кивнул он в сторону художника и палача.
В зале еще дымилась теплая кровь, сгустками застывшая на пестром
бухарском ковре, не обращая внимания на все это, султан спокойным голосом
предложил литовцу:
- А теперь поговорим о деле!
Посол низко склонился перед хункером и снова помахал перед собою:
- Мой король, а ваш брат повелел мне припасть к стопам вашего величия
и пожелать вам здоровья.
Султан благосклонно спросил:
- Как чувствует себя наш брат и друг? Мы всегда думаем о нем и муллам
наказали возносить молитвы за него.
Посол поклонился:
- Хвала премудрому, виват великому, благодарствую и счастлив
поведать, что король радуется верной дружбе и печалится лишь тогда, когда
московиты становятся дерзкими и неучтивыми!
- Я покончу с их дерзостью. Так велит мне аллах и пророк наш! -
блеснув глазами решительно сказал хункер. - Я повелел воинам нашим
положить предел проискам московского царя!
Посол повеселел. Избегая ступить на пятно крови, он поближе
придвинулся к султану и озабоченно воскликнул:
- Можно ли позволить так беспокоить себя из-за русских холопов?
Король, брат твой, огорчен, что караванные дороги с Запада на Восток
перехвачены московитами в Астрахани...
Селим величественно подбоченился и самоуверенно сказал:
- Астрахань будет наша. Это истинно, как солнце на небе!
- Хвала великому и мудрому! - льстиво выкрикнул посол...
Визирь утомился стоять: слишком долог и беспокоен день. Солнце опять
за стрельчатым окном склонилось низко, и от опахал нубийцев на полу лежали
длинные тени. Он подобострастно смотрел на султана, готовый выполнить
любую его волю, но в то же время думал о своем: "Литовец оказался скуп на
подарки, и хункер слишком долго с ним разговаривает! И стоило ли вызывать
ученых и просвещать неверного!".
Между тем, посол сыпал самые напыщенные похвалы мудрости султана,
уговаривая его ускорить поход на Астрахань. Визирь тяжело вздохнул и,
воспользовавшись мгновением, когда посол замолчал, еле слышно шепнул:
- Великий аллах да ниспошлет отдых мудрому... Зюлейка...
Султан нахмурился, завертелся на подушках, вспомнил о быстроглазой
юной наложнице из Таврии и стал рассеян. Посол догадался, что аудиенция
закончена.
C уважением Некий Tomsik aka Мурзилка
А у вас есть ручка за 2.50?
|
| |
| |
|
